Иран после 12-дневной войны: управляемая стабильность или системные реформы?

Быть, как стебель, и быть,

как сталь, в жизни, где мы так мало можем.

– М. Цветаева

Нападение Израиля на Иран в июне этого года, одной из целей которого было свержение или по крайней мере существенное ослабление иранского политического режима, не достигло ожидаемого результата. И причины не только в стратегической глубине Ирана, успешной обороне или в эффекте сплочения населения «вокруг флага». Ключевым фактором устойчивости иранской политической системы является её институциональная гибкость.

Политическая система Ирана, несмотря на серьёзные вызовы, связанные с ухудшением социально-экономической ситуации и усилением внешнего давления, в очередной раз за почти 46 лет существования нынешнего политического режима продемонстрировала жизнеспособность и способность к адаптации.

Переплетение и многомерность демократических и теократических норм, изначально заложенные в основу системы после революции 1979 года, сформировали особый механизм саморегуляции, при котором политические игроки вынуждены действовать в рамках установленных «правил игры». Такая модель институционального порядка с функционирующими каналами обратной связи – президентскими и парламентскими выборами – способна не только предотвращать систему от разрушения, но и смягчать кризисы, абсорбируя протестный потенциал. Впрочем, её эффективность в последние годы постепенно снижается.

О снижении доверия иранского общества к легальным каналам обратной связи свидетельствуют рекордно низкие за всю историю Исламской Республики показатели участия в президентских выборах 2021 года (на которых проголосовали всего 48 процентов населения) и 2024 года (39,9 процента и 49 процентов в первом и во втором туре соответственно)

Это, в свою очередь, компенсировалось хроническими протестами. Однако их неверно интерпретировать исключительно как институциональную слабость политического режима, так как высокая протестность – нормальное явление и для устойчивых режимов (в США, во Франции, в Ливане, в Алжире).

Напротив, фактор мобилизации населения, глубоко встроенный в основу идентичности режима, является неформальным методом политического участия, торга. Через такой своеобразный механизм давления на власть общество доводит свои запросы, в результате чего правительство подталкивается к неким ответам (коррекция бюджета, кадровые перестановки, пересмотр мер жёсткой экономии) и расширяются допустимые рамки социально-политического поведения (ослабление санкций за неношение женщинами хиджабов), пусть даже официальная реакция носит силовой характер. Благодаря этому власти, сохраняя общий контроль над процессом, корректируют отдельные направления политики. Этот «диалог через кризис» стал элементом устойчивости системы, особенно после событий 2009 года, когда заметная часть населения, несогласная с результатами президентских выборов, вышла на акции протеста.

Получается так, что «правила игры» в иранском политическом пространстве постоянно формируются на ходу и протесты выступают органическим элементом этого «импровизационного» социального порядка.

Элиты вынуждены реагировать на вызовы в режиме «здесь-и-сейчас», а запросы общества, артикулируемые через протесты, выливаются в самые разные решения в зависимости от того, какие силы – реформаторы, центристы или консерваторы – находятся у власти и доминируют в конкретный момент.

Непреходящее соперничество между «ястребами» и «голубями» среди иранских элит – другой фактор устойчивости и институционализации политического режима. При всей риторической поляризации ни один из центров силы, даже высший руководитель, не обладает потенциалом для монопольного контроля над системой. Такая полицентричность предотвращает формирование персоналистской диктатуры и превращает политическое управление в процесс постоянных переговоров, балансирования и взаимных ограничений.

Именно поэтому обманчивы параллели (послевоенное состояние, санкции, сложная внутриполитическая и экономическая ситуация) с саддамовским Ираком – при всём желании экспертов находить схожие черты в ближневосточных режимах.

Благодаря многослойности структуры власти иранская политическая система сохраняет гибкость и способность к саморегуляции.

Соперничающие элитные группы вынуждены действовать в рамках общих институциональных правил, установленных высшим руководителем, выступающим в роли арбитра, и закреплённых законами. Парадоксальным образом именно внутренняя конкуренция между консерваторами, прагматиками, отдельными центрами власти способствует сохранению режима, не позволяя ни одному из игроков подорвать равновесие всей конструкции.

Кроме того, за десятилетия после революции 1979 года в стране сложились относительно устойчивый бюрократический аппарат, партийно-политическая инфраструктура, религиозные фонды и так далее, участвующие в распределении ренты и поддержании социальной стабильности. Эти структуры формируют основу для вертикальной интеграции власти.

Вместе с тем в условиях ослабления электоральных каналов обратной связи после прихода к власти консерваторов в 2021 году эффективность «торга» заметно снизилась. Это связано не только с изменением социальной структуры, где молодое поколение, выросшее в условиях санкций, ориентируется прежде всего на социально-экономические гарантии (а не на идеологические лозунги), но и с тем, что консерваторы предлагают иное видение развития страны, делая акцент на идеологической мобилизации и секьюритизации внутренней политики. В результате между элитами и обществом усиливается дистанция, а механизм «торга» теряет прежнюю адаптивность.

Свидетельством этого стали самые продолжительные за всю историю Исламской Республики протесты, вспыхнувшие в 2022 году. Формальным поводом для них послужила смерть Махсы Амини, обвинённой в нарушении закона о ношении хиджаба. Однако уже через короткое время протестующие выдвинули более глубокие и системные требования, касающиеся необходимости политических и социальных реформ. Протесты были подавлены, а требования так и не были удовлетворены.

Власти, испытывая внешнее давление, ресурсный дефицит и системные экономические трудности, оказались всё менее способны конвертировать общественное недовольство и протестные импульсы в реальные уступки, как это происходило, например, во время протестов 2009 года.

Тем не менее этот механизм даже при нарастающих сбоях продолжает играть стабилизирующую роль, препятствуя радикальной социально-политической конфронтации. Несмотря на апатию и снижение доверия иранского общества к государственным институтам, победа президента-реформатора Масуда Пезешкиана в 2024 году несколько снизила общественное недовольство.

В нынешний поствоенный период перед Исламской Республикой стоит задача не только повышения обороноспособности и решения системных проблем экономики, электричества, водоснабжения и так далее, но и проведения социально-политических реформ, а также укрепления национальной идентичности. Хотя общество после войны преимущественно консолидировалось вокруг властей, а антиизраильские настроения распространились на ранее нейтральный средний городской класс, эффект «сплочения вокруг флага» не долгосрочный, поэтому необходимость обновления общественного договора очевидна.

Одним из первых шагов в направлении национальной консолидации стала попытка властей, осознавших снижение привлекательности исламской идентичности для постреволюционного поколения, апеллировать к этнонациональным нарративам, к героям эпоса «Шахнаме» Фирдоуси о древнеиранских царях и доисламской истории. Так, в самый разгар войны с Израилем в центре Тегерана был установлен билборд с изображением Араша Лучника – героя, в древности защитившего Иран от Турана, выпускающего вместо стрел иранские ракеты. Двумя месяцами позже на площади Энгелаб (Революции) появился билборд с героем «Шахнаме» Рустамом, сражающимся с драконом, раскрашенным в цвета американского флага, а в Ширазе разместили плакат, стилизованный под древний рельеф: на нём Биньямин Нетаньяху изображён в роли римского императора Валериана, преклонившего колени перед сасанидским царём Шапуром. В схожей стилистике 8 ноября 2025 года на той же площади Энгелаб в Тегеране была установлена статуя, изображающая Шапура и коленопреклонённого Валериана. Хотя, конечно, такие экспозиции существовали и раньше, после войны с Израилем их стало намного больше. Это также совпадает с общемировыми и региональными трендами на усиление национализма (например, в Египте, Ираке, Марокко, Саудовской Аравии). Корректировка дискурса отражает стремление режима адаптировать идеологическую базу к новым общественным запросам.

Другим, более практичным шагом стало смягчение социального контроля государством, в частности в вопросах хиджаба и доступа к интернету. Впрочем, степень либерализации общественно-политического пространства будет зависеть от позиции влиятельной консервативной части истеблишмента, конфликт интересов которого с городским средним классом (постреволюционным) – основным носителем реформаторских ожиданий – будет оставаться главным индикатором социально-политического разлома.

Реформы общественно-политического пространства, о необходимости которых всё чаще говорят как внешние аналитики, так и иранские официальные лица, могут развиваться по двум основным направлениям. Их динамика неизбежно будет зависеть от внешней среды – риска новой войны с Израилем, характера отношений с США и возможных санкций. Но если абстрагироваться от внешнего фактора и сосредоточиться на внутренней политической ситуации, можно выделить следующие базовые сценарии, в целом отражающие различия в представлениях о будущем между консервативным и реформаторским крыльями иранских элит.

Первый – некая инерция текущей внутриполитической динамики, основанная на сохранении управляемой стабильности в условиях внешнего давления и структурных экономических проблем. Такой сценарий, по которому идёт Исламская Республика последние годы, предполагает, что власть будет стараться минимизировать общественную мобилизацию, сохраняя систему в режиме секьюритизированного управления. Эта стратегия может обеспечить краткосрочную устойчивость, но чревата накоплением внутренних противоречий, которые при ослаблении способности системы реагировать на социальные запросы неизбежно выльются в протесты. В таком случае система так или иначе будет вынуждена «пойти навстречу» улице.

Вторым, несколько рискованным, но при этом более эффективным (для дальнейшей устойчивости системы) подходом является путь реформ, причём системных. И это не только частичное обновление общественного договора – большая представленность реформаторов, усиление их роли и соответственное снижение роли консерваторов, снижение внешнеполитической активности, «прислушивание» к запросам общества, – но и переосмысление идеологического ядра системы – концепции велаят-е факих.

Несмотря на кажущуюся маловероятность, такой вариант обновления может быть вполне жизнеспособен в рамках шиитской традиции, в которой двери иджтихада никогда не закрывались и которая довольно открыта к новшествам. Так, политический режим в поисках обновления легитимности может трансформировать велаят-е факих, опираясь на такие альтернативные форматы, выдвигавшиеся в рамках шиитской политической мысли, как, например, конституционализм Наини, «ограниченная опека» Монтазери, коллективное правление Ширази.

Вместе с тем второй сценарий, предполагающий усиление реформаторского крыла и пересмотр государственной идеологии, – угроза для существующего политического режима и страны в целом. Эти риски в разы усиливаются в свете сложных взаимоотношений с США и Израилем, долговечность договорённостей с которыми у иранцев вызывает (исходя из опыта) сомнения.

Так или иначе, сегодня в условиях ограниченных ресурсов перед иранским руководством стоит ключевая стратегическая задача – найти баланс между рисками и выгодами. От того, насколько эффективно власти смогут поддерживать этот баланс, будет зависеть дальнейшее развитие Ирана, выбирающего между сохранением нынешней модели и её постепенной трансформацией.