Эхо-камера: экспертная среда как жертва гибридной войны

С 2022 года разговоры о войне с Россией прочно вошли в западный политический дискурс. Ранее мы уже рассматривали то, как её перспективы отражаются в стратегических документах стран НАТО. В том же, что касается оценки текущего положения вещей, высказывания западных политиков и экспертов явственно делятся на две группы, прямо противоположные по содержанию: 1) «мы не воюем с Россией» и 2) «война с Россией уже идёт».

Следует отметить, что большинство заявлений действующих политиков относится к первой группе. В тех редких случаях, когда они всё же упоминают о том, что НАТО ведёт войну с Россией – как, например, министр иностранных дел Германии Анналена Бербок в январе 2023 года – самим политикам и их пресс-службам приходится заниматься антикризисным пиаром. Тезис о войне НАТО против России считается частью «кремлёвского нарратива», поэтому Бербок подверглась критике у себя в стране за то, что, по мнению обвинителей, её слова льют воду на мельницу российской пропаганды.

Если политики стараются избегать слова «война» для описания конфронтации между НАТО и Россией, то среди экспертов, не сдерживаемых опасениями перед реакцией избирателей, подобные оценки звучат гораздо чаще – особенно, если речь идёт о войне «гибридной». В этом отношении особый интерес представляет августовский доклад Международного института стратегических исследований (IISS, Великобритания) «Масштаб российских подрывных операций против критической инфраструктуры Европы», который, по словам его авторов, является самой полной базой данных, основанной на открытых источниках.

Карта, прилагаемая к докладу, отражает степень уверенности авторов в причастности России к предполагаемым подрывным действиям по шкале от realistically possible (реалистически возможно) до almost certain (почти наверняка). К последней группе отнесены порядка 10 процентов рассматриваемых инцидентов, большая же часть – около 65 процентов – классифицируется как likely (вероятно) и highly likely (с высокой вероятностью).

Авторы доклада отмечают, что европейские политики, как правило, избегают прямой атрибуции подрывных действий и не предпринимают ответных шагов, исходя из стратегических расчётов – в частности, опасаясь эскалации. А как показывают их же данные, стопроцентной уверенности в причастности Москвы нет ни в одном из полутора сотен рассматриваемых случаев. Добавим, что нет такой уверенности и в том, действительно ли данные эпизоды являются результатами целенаправленной стратегии какого-либо государства.

И всё же идея о том, что Россия ведёт неконвенциональную войну против Запада, прочно укрепилась в экспертном и медийном сообществе, откуда и транслируется широкой публике.

Тенденция видеть в любых неурядицах «русский след» давно вызывает ироничную усмешку в самой России, однако на Западе этот же механизм работает как потенциально мощный мобилизующий фактор.

Параллельно с прогнозами «горячей» войны на европейском континенте всё чаще звучит мысль – отражённая и в докладе

, – о том, что Россия избегает вооружённой конфронтации с НАТО, поскольку осознаёт военное превосходство альянса. Вместо этого она ведёт операции в «серой зоне», стремясь добиться своих политических целей невоенными методами, среди которых, по мнению авторов доклада, важнейшее место занимает подрыв критической инфраструктуры.

Мысль о том, что «российская угроза» может воплотиться не в вооружённом конфликте на периферии континента, а в создании трудностей в повседневной жизни простых людей, открывает огромные возможности по воздействию на сознание европейского обывателя. Так, в ходе майских выборов в Польше министр цифровизации Кшиштоф Гавковский заявил, что Россия не только распространяет дезинформацию, но и «наносит гибридные удары по польской критической инфраструктуре, стремясь парализовать нормальное функционирование государства». Конечная цель этих ударов, по его словам, состоит в том, чтобы создать помехи повседневному функционированию поляков.

Собственно, Польша является одной из тех стран, где политики охотно атрибутируют предполагаемые подрывные действия, демонстрируя в этом смысле ту самую решимость, к которой призывают авторы доклада IISS. По мнению последних, концепция «серой зоны», действия в которой не соответствуют критериям вооружённого нападения, как они понимаются в пятой статье Североатлантического договора, изжила себя, а западные государства «недооценивают необходимость сдерживания силой». Авторы избегают прямого ответа на вопрос о том, следует ли применять военную силу или угрозу ею в ответ на предполагаемые подрывные действия, однако основной вывод доклада звучит как призыв к эскалации ради деэскалации.

Приметой времени является то, что аналитики IISS фактически преподносят гибридную войну как российскую концепцию, неоднократно упоминая о ней в форме gibridnaya voyna. В действительности термин был предложен американскими военными теоретиками в 2000-е годы (хотя о сочетании военных и невоенных методов для достижения политических целей человечеству известно с древнейших времён) и был заимствован отечественной военной мыслью. Но это – как и ссылки на мифическую «доктрину Герасимова», за которую, как справедливо отмечает Василий Кашин, выдаются идеи аналогичной стратегии Соединённых Штатов – лишь часть проблемы с анализом вопросов асимметричного противостояния в западном экспертном сообществе. Более тревожную часть представляет собой «вынос за скобки» того факта, что асимметричная война в качестве средства достижения политических целей давно нормализована на Западе.

Если говорить о противостоянии с Россией, то в нём используется целый арсенал средств гибридной войны. Пожалуй, наиболее значимую роль играют экономические меры, призванные разорвать в клочья российскую экономику (президент США Барак Обама, 2015), отбросить её на десятилетия (канцлер ФРГ Олаф Шольц, 2022) и удушить (министр иностранных дел Франции Жан-Ноэль Барро, 2025). При таком целеполагании объектом давления неминуемо является всё российское общество, а не элиты, и, следовательно, ожидаемый результат – как раз то самое «нарушение нормального функционирования» граждан, о котором говорил цитировавшийся выше польский министр.

Прочие меры включают и «наступательные кибероперации» США, и действия против российской инфраструктуры. Подрыв «Северного потока» является операцией в серой зоне в полном смысле этого слова, и о его заказчиках мы можем лишь судить с той или иной степенью вероятности, исходя из принципа cui prodest. Но эпизод 2019 года с предполагаемым внедрением вредоносного кода в российские энергосистемы примечателен откровенностью тех, кто он нём сообщил. Неназванные чиновники первой администрации Трампа рассказалиThe New York Times о том, что это было сделано в рамках ответа на «вмешательство Москвы» в выборы 2018 года. Пикантность ситуации придавало то, что, по сообщению газеты, соответствующие решения были приняты без санкции президента.

Независимо от того, имел ли данный эпизод место, важно, что потенциально катастрофическое воздействие на критическую инфраструктуру ядерной державы подавалось как чиновниками, так и СМИ как легитимная ответная мера на предполагаемые действия России по вмешательству в политический процесс США. И в этом ключ к пониманию доминирующей западной трактовки силовых действий России – явных или предполагаемых, в «серой зоне». Они преподносятся как заведомо наступательные – и даже если упоминается о том, что Россия действует в ответ на некие угрозы, неизменно подчёркивается, что эти угрозы являются воображаемыми. Москва представляется как зловещая сила, разрушающая ради разрушения и дестабилизирующая ради дестабилизации.

Мысль о том, что российское государство, как и любое другое, руководствуется прежде всего соображениями своего выживания и развития, отбрасывается как первый шаг к «оправданию агрессии».

Поэтому представление о рациональных мотивах российского поведения воспринимается как опасное, способное посеять сомнения.

Эта тенденция к демонизации порождает серьёзные последствия: эксперты, предлагающие альтернативные взгляды, сталкиваются с остракизмом и маргинализацией. Попытки указать на роль западной политики – например, на расширение НАТО как провоцирующий фактор – воспринимаются как угроза «единственно верной» трактовке событий. И в этих условиях роль аналитических центров как площадок для формирования диалога резко сокращается, что ещё больше углубляет пропасть непонимания и делает прочное урегулирование невозможным в обозримом будущем.