Россия и Европа: шансы и угрозы в условиях геополитической вторичности

Текст Антона Фризена, как мы его понимаем, носит характер декларации о намерениях, ввиду чего, а также по причине ограниченности объёма, затрагивает некоторые обозначенные темы лишь поверхностно-схематично. Заявление о самой возможности подобной альтернативы, призыв к её осмыслению и рассмотрению, тем не менее, и есть тот самый диалог, отсутствие которого неизбежно ведёт к непониманию и конфронтации. Рассуждая о вопросах, затронутых в статье, можно даже отойти от противопоставления самих терминов «континентализм» и «евразийство» (понятно, в кого метит автор), хотя хорошо уже то, что дискуссия декларативно преодолевает рамки догматов евразийской мифологии и модных нынче «геополитических» мантр.

Что предлагает «континентализм» в представлении Фризена? Насколько это (хотя бы на первый взгляд) соответствует интересам Российской Федерации? «Социальная рыночная экономика», «христианско-консервативная культура», сопротивление «порождённой в США идеологии воукизма », « европейская система безопасности , которая либо полностью преодолеет структуру НАТО, либо – по меньшей мере – коренным образом обновит её», – кажется, это в целом соответствует, как минимум, не противоречит позициям, оглашаемым Россией.

Представление о реформировании Европы в соответствии с квази-имперской моделью само по себе не должно удивлять, оно для немецкой консервативной мысли (особенно её католической линии, которую и представляет Антон Фризен) не ново. По сути, речь идёт о модели внутреннего устройства европейского пространства по принципу национального федерализма с возвращением большей части суверенитета на национальный уровень и фактическим демонтажом основных евробюрократических структур – это общая установка, характерная для АдГ (как и для многих аналогичных партий стран ЕС), облачённая в католический флёр. Опираясь на влиятельного современного консервативно-католического интеллектуала Давида Энгельса, Фризен перечисляет основные принципы реорганизации, которая (отметим на полях) может быть выстроена лишь вокруг франко-германской оси: принцип культурной гетерогенности в соответствии с исторически сложившимися национальными единствами, общая политика внутренней и внешней безопасности (в т.ч. наличие общеевропейской армии и обобществлённого ядерного оружия – второе, правда, Фризен считает на практике нереализуемым), координирование финансовых и инфраструктурных проектов. Все прочие наднациональные механизмы либо упраздняются, либо подвергаются существенным ограничениям. Посредником в спорах и одновременно с тем представительным лицом должен являться «Президент Европы», чьи полномочия напоминают положение монарха Священной Римской империи германской нации. Таким образом, пересобранная Европа носила бы оборонительный характер – в первую очередь «против расширения влияния Китая и России», однако стремилась бы и к ограничению влияния США. Мирное сосуществование с Россией не просто возможно, а «даже вполне вероятно» при, очевидно, отсутствии у Москвы стремления к агрессивному расширению за счёт сферы безопасности стран этого нового европейского союза. Эта экспансионистская интенция, по оценке Фризена, как раз и присуща идеологии евразийства.

Здесь мы сталкиваемся, однако, не с полётом фантазии политического интеллектуала-одиночки, а с достаточно характерным размышлением для влиятельной в ХХ столетии традиции рейнско-католического консерватизма, склонного ограничивать свои политические пределы европейским католическо-протестантским миром (в радикальной исторической форме – одним лишь католическим). Паролем этого умонастроения является слово Abendland , которое Фризен не употребляет (возможно, для избегания в данном случае не совсем подходящих шпенглеровских коннотаций), однако явно подразумевает.

В немецкой истории ХХ столетия можно обнаружить две крупные волны культурно-политического осмысления этого понятия. В середине 1920-х гг. основан культурфилософский журнал Abendland , провозглашавший необходимость объединения Европы вокруг франко-германской оси на фоне возросшей угрозы как с Запада (США), так и с Востока (СССР), но критикующей разные вариации «прусской идеи», популярной у многих консерваторов той эпохи, и известный, претендующий на альтернативность либерально-консервативный секулярный проект «Панъевропы» как антихристианский.

Вторая волна отождествляется с основанным в 1946 г. журналом Neues Abendland и связанным с ним многопрофильным Abendl ä ndische Bewegung – одним из самых амбициозных католических политических проектов в истории послевоенной Европы. Здесь же – в их манифестах начала 1950-х гг. – мы наблюдаем технически достаточно продуманную модель реорганизации ФРГ (Европы) по модели Священной Римской империи германской нации (в том числе и фигура «монарха»-президента, и национальный децентрализм, и антитоталитарный консенсус, и оборонительный характер от «двух видов нигилистического материализма»). Подобный ценностно нагруженный рейнско-католический консерватизм на первых порах был по большому счету единственным возможным выходом из кризиса легитимации немецких консерваторов после Второй мировой войны.

Несмотря на ярко выраженную внешнеполитическую линию – в первую очередь антикоммунистическую и в меньшей степени (как по ценностным, так и по объективно-политическим причинам) антиамериканскую, основная направленность этой традиции консерватизма всегда имела внутренний характер, была нацелена на «оздоровление» европейских обществ. Пафос «рехристианизации» и сплочения Европы как третьей силы сочетался с политическим федерализмом (секулярное национальное государство интерпретировалось в качестве основного истока агрессивной экспансии) и католическим социальным учением (смягчающем побочные эффекты рыночной экономической модели). Федерализм должен был предотвращать всепроникающее усиление присутствия государства в жизни общества и человека, в то время как «наднациональные» органы решали бы лишь те вопросы, которые выходили за пределы компетенций национального государства. Трансатлантическое сотрудничество с США допускалось в первую очередь ввиду объективной внешнеполитической ситуации, но рассматривалось, однако, в качестве вынужденной и временной меры на фоне «коммунистической угрозы».

С долгим эхом рейнско-католической традиции (в том числе и на примере деятельности конкретных лиц) мы соприкасаемся в феномене «немецкого голлизма» 1960-х годов. «Голлизм» в те годы – на фоне снижения градуса американо-советского противостояния, переноса внимания США на Китай и угрозы оставления Европы «один на один» с Москвой – стал обозначением политики национальных интересов – прагматической, а не ценностно нагруженной; опции дистанцирования ФРГ одновременно и от Соединённых Штатов, и от СССР через сближение с Парижем и формирования третьего центра силы в Европе . «Немецкие голлисты» призывали к более прагматичному и реалистичному подходу к внешней политике, увеличению – с оглядкой на Францию – дистанции от США и усилению Европы, которая могла бы в таком случае выстроить автономный дипломатический канал с Москвой. В этих же кругах и в это же время на фоне переговоров сверхдержав о нераспространении ядерного оружия во второй половине 1960-х гг. – ставился вопрос о европейском (де-факто: франко-немецком) ядерном потенциале как гаранте автономии Европы от США (это упоминается и в статье Фризена, хотя автор справедливо признает нереализуемость такой перспективы и, видимо, вовсе не считает необходимой саму постановку этого вопроса).

В случае «Альтернативы для Германии» подобное представление характерно, разумеется, для многих представителей именно католической её части, хотя в своих основах в целом совпадает и с общепартийным консенсусом. В качестве одного из последних ярких примеров позиции по российскому (российско-украинскому) вопросу тех кругов, которые во многом определяют общий курс партии, можно привести резолюцию «Мир и суверенитет. Немецкая позиция» тюрингского отделения АдГ, опубликованную (в том числе на русском языке) в конце 2024 года. Текущий российско-украинский конфликт назван там прокси-войной, которую Соединённые Штаты ведут против России с целью недопущения российско-европейского (российско-франко-немецкого) сотрудничества: «Политическое, экономическое и культурное отделение России от Европы является частью стратегии США, не желающих терять господствующее положение в Европе <…>. Это не может соответствовать интересам Европы, равно как и подчинение возможной российской гегемонии. Россия рассматривает себя как противоположность универсалистской гегемонии неевропейской мировой державы – Соединённых Штатов». Выходом же из этого положения, в котором ФРГ лишена суверенитета, является формулирование собственной внешнеполитической линии, соответствующей европейским и немецким интересам, которые рассматривают Россию не как экзистенциального абсолютного врага, а как ключевого стратегического партнёра (при условии отсутствия у России агрессивных планов в отношении Европы и ФРГ).

Здесь важное промежуточное заключение – в двух своих исторических итерациях политически оформленный рейнско-католический консерватизм, представленный в статье Фризена, был настроен к Москве враждебно. Однако является ли эта враждебность имманентной ему чертой? Скорее нет, чем да. Европа, которую в конце 1910-х – первой половине 1920-х гг. захлёстывала волна левых революций , экспортируемых Москвой вместе с наводнившими европейские столицы коммунистическими эмиссарами, и уж тем более Европа, которая после 1945 г. могла в любой момент попасть под каток стоящих на Эльбе советских танков или вовсе стать разменной монетой в торге двух сверхдержав, имела куда более веские основания для опасений в отношении «русской экспансии» (причины такого положения Европы не должны перекрывать объективные основания для описываемых опасений). Перед лицом этой угрозы и выстраивал свои модели рейнско-католический консерватизм. Сегодня же «угроза с Востока» вовсе не столь очевидна, как бы ни пытались это представить европейские политики. Наоборот – скорее непризнание российских требований по сохранению необходимой нейтральной зоны безопасности, которая в постсоветские десятилетия перманентно уменьшалась, стали главной причиной нынешнего кризиса российско-европейских отношений, который не исключает даже перспективу прямого военного столкновения. Другими словами – «экспорт ценностей и оружия», как пишет Фризен, именно со стороны западных стран. По его же мнению, именно агрессивная евразийская идеократия (уже на одном только риторическом уровне) может заполнить (если уже не заполняет) в глазах консервативных немецких сил прежнюю «коммунистическую угрозу» и играет на руку тем, кто стремится к полной демонизации России и недопущению деэскалации в Восточной Европе, не говоря уже о перспективах какого-то позитивного сотрудничества.

Антон Фризен полагает, что европейские страны при политическом доминировании правоконсервативных сил были бы в суверенистском ключе погружены в разрешение собственных проблем внутренней безопасности – в первую очередь в устранение причин и следствий миграционной политики последнего десятилетия, борьбу с «идеологией воукизма» и её представителями, восстановление экономических мощностей (в том числе за счёт закупки российских энергоносителей) и остановку процессов эрозии государственных структур. В этом смысле сегодня – как, в целом, и в ретроспективе – Abendland (иначе говоря: правоконсервативная Европа, основанная не на секулярной политической религии, а на комплексе христианских ценностно-консервативных установок) действительно представляет собой скорее оборонительный, нежели агрессивно-экспансионистских проект. Это имеет и структурное объяснение, так как границы такого союза европейских государств имели бы объективные пределы (что не так в случае ЕС). Такая Европа, отмечает Фризен, не стремилась бы проникнуть в чуждую ей область «второго крыла Европы – православного Востока», который был бы «не врагом, а скорее партнёром по общим консервативным ценностям». Саму же категорию Abendland ` а (добавим, резюмируя) стоит интерпретировать в первую очередь в качестве оформления консервативного порядка внутри соответствующей политической общности. На этом фундаменте дальнейшая конструктивная дискуссия о сожительстве России и Европы, от которого ни одной из сторон никуда не деться, кажется вполне возможной.

Здесь же, однако, помимо «общих консервативных ценностей» есть ещё одна важная плоскость, которая в статье Фризена не затрагивается. Говорить об этой перспективе стоит не из её пожелания, но из трезвого осознания, что она не исключена.

Геополитическая вторичность в условиях пост-однополярного мира как уже давно свершившегося факта, за который, скорее, нужно уже не бороться, а к которому необходимо адаптироваться, подразумевает редукцию внешнеполитической роли до уровня актора второго, то есть преимущественно регионального ранга – по совокупности факторов экономики, военной мощи, демографии, культуры/идеологии на экспорт и т.д. Это одно из следствий процессов, которые принято называть «многополярностью». Ведь нужно отдавать отчёт, что при увеличении в мире количества реальных центров силы повышаются и риски конфликтности, которые всё сложнее купировать или пресекать после первых выстрелов посредством вмешательства мировых держав. И уже тем более, когда две главные мировые державы – США и КНР – практически без каких-либо серьёзных для себя издержек выигрывают от войны в Европе, поддерживая боеспособность сторон и подминая под свои экономические запросы соответствующие рынки. Итак, насколько страна в силах организовывать порядок (или же разрушать его) в любой точке мира, либо же в регионе своих соседей, либо же лишь в собственных границах, в этом и ответ на вопрос, каким актуальным потенциалом она обладает.

При подобном подходе может показаться, что потенциал России за последние 3,5 года скорее снизился, чем возрос. В многочисленных конфликтах последних лет на постсоветском пространстве (в череде которых и переросший в длительное и ожесточенное военное противостояние конфликт на Украине) останавливается процесс сворачивания и уменьшения сферы политического влияния, который начался в результате распада СССР . Однако эти границы – ведь здесь речь не только о границах государства, но скорее о пределах его непосредственного и доминирующего внешнеполитического влияния – практически совпадают с фактическими границами Российской Федерации (в лучшем случае, с границами Союзного государства). Государства Южного Кавказа и Центральной Азии проводят, выразимся мягко, амбивалентную политику в отношении России, а их центробежное движение ускоряется пропорционально сложностям, с которыми сталкивается Москва в украинском конфликте и вокруг него. Если же смотреть на вещи трезво, то очаги повышенной напряжённости вдоль южной границы РФ с высокой долей вероятности будут множиться. В этом смысле постсоветское пространство как зона практически внеконкурентного влияния Москвы уходит в прошлое, а её стратегическая глубина сводится к минимальному уровню, по большому счету совпадая с фактическими государственными границами.

Вся фактическая западная граница – от Никеля до Херсона – впервые за многие десятилетия представляет собой зону в высшей степени напряжённого сосуществования сфер прямого влияния Москвы и НАТО, между которыми де-факто не осталось буферного пространства. Параллельно происходит то, что принято называть «милитаризацией Европы» (оценить действительный масштаб и серьёзность намерений – отдельная задача) под руководством лидеров европейских стран и брюссельских управленцев, которые движимы имманентной логикой ценностной конфронтации, демонизированным представлением о якобы наличествующих безграничных имперских амбициях России и стремлением разрешения политического и экономического кризиса в европейских странах в свою пользу. В условиях повышения военно-политической самостоятельности Европы за счёт политики американской администрации Трампа риски столкновения России и армий европейских стран НАТО будут не просто не снижаться, а лишь возрастать.

Поэтому хорошо понятна позиция тех, кто считает лучшим выходом из текущей ситуации американо-российские консультации и формирование архитектуры европейской безопасности через голову самих европейцев. Эта модель холодной войны, однако, сейчас обстоятельства объективно изменились не в пользу России. Любые исторические параллели и аналогии не помогают, а скорее мешают оценить сложившуюся диспозицию, которая исторически абсолютно уникальна – впервые с 1945 г. может возникнуть ситуация, в которой о безопасности в Старом Свете говорить друг с другом должны Москва и европейские столицы, а не Москва и Вашингтон через голову Европы. Как Европа демонстративно редуцируется администрацией Трампа до «проблемы России и Украины» (да и то не может её решить), так и внешнеполитическое влияние Москвы не выходит далеко за пределы непосредственно подконтрольных ей территорий. То, что это может звучать неприятно, не должно служить причиной для безответственного отвержения этой оптики, так как самые большие проблемы следуют из неверной оценки как собственного потенциала, так и того, кто тебе противостоит.

Хотя бы в виде тактической альтернативы (так как стратегическим планированием в нынешнюю эпоху заниматься крайне затруднительно) необходимо всерьёз, исходя из реальных возможностей и потенциала России, продумывать в том числе и модели взаимодействия с европейскими странами, если в них к власти будут приходить правые партии. Речь не идёт о клятвенных союзах, которые сегодня нарушаются с поразительной лёгкостью и за чем следуют последствия поразительной ничтожности. Вопрос в том, возможна ли кооперация с европейскими странами не только в форме достаточно примитивного ресурсно-технологического обмена, который рано или поздно, скорее всего, возобновится. Модель «континентализма» в предложенном изложении допускает хотя бы на гипотетическом уровне подобную возможность – не случайно Антон Фризен приводит в пример идею «Глобального Севера» Владислава Суркова как схожую, однако направленную на более тесную кооперацию с США, чем в большей мере центрированный на Европе проект «континентализма». В пределе это ведёт к той самой «Европе отечеств», хотя, как пишет Фризен, «принадлежность России к европейской цивилизации, христианскому, православному Востоку, который совместно с католически-протестантским Западом составляет два крыла Европы, <…> не значит, что существующие различия отрицаются, <…> [и что два крыла Европы] должны оказаться в одном структурном формировании».

Привлекательность этой позиции не в том, что до сих пор по недоразумению называемые «правыми популистами» политические партии якобы безусловно дружественно настроены к России – это вовсе не во всех случаях так, «Альтернатива для Германии» представляет в их ряду один из наиболее располагающих к себе примеров. Скорее речь идёт о политических силах, которые руководствуются государственным интересом, понятым в национально-консервативном ключе, а не тотальной по своей сути и не склонной к компромиссам логикой ценностно-моральной политики (что в известном смысле вообще является оксюмороном). Потому прагматический политический диалог хотя бы о недопущении ещё большего обоюдного ущерба, чем уже причинённый, более чем необходим, и только посредством него возможно обеспечить обоюдное признание принципов безопасности и зон влияния.

Не менее существенно и то, что Фризен упоминает лишь мимоходом: «общие европейские проблемы», характерные в той или иной степени и для большинства стран ЕС, и для России, – демографический кризис, угрожающая массовая миграция и исламизация, давление т.н. «Глобального Юга» . Есть основания полагать, что насущность этих тем будет ощущаться в России со временем всё острее, так как усилившиеся негативные тенденции в соответствующих областях не удается переломить. Здесь может открываться новое пространство для прагматичной и плодотворной кооперации России, отнесение которой к т.н. «Глобальному Югу» или не способному выстроится в единую структуру «мировому большинству» является одним из наиболее опасных заблуждений, и тех европейских стран, в которых политическую ответственность приобретут политические силы правого/консервативного толка. Тут можно было бы справедливо возразить, приводя в пример Италию Джорджи Мелони , что структурное давление объективных обстоятельств выпрямляет в «правильную сторону» любое отклонение правых партий от общего курса ЕС/НАТО в отношении России. В этом немало истины, хотя феномен «суверенизма» Мелони не так прост, как может показаться на первый взгляд. Однако обнаружить себя в один момент в жесткой конфронтации с союзом европейских государств, пересобранных правыми партиями всех мастей (да ещё и под присмотром республиканской администрации США), наверное – худшая перспектива из возможных.

Для недопущения такой ситуации, если уж названным выше политическим силам выпадет исторический шанс, необходимо не изобретение дополнительной плоскости идеологической конфронтации с ними за счёт того, что, возможно, и не самым точным образом Антон Фризен именует «евразийством», а указание на ценностно-мировоззренческий уровень, на котором у Российской Федерации, стремящейся с переменным успехом стать консервативной постсоветской и посттрадиционной, с ними намного больше общего, чем различного. Оттолкнувшись от этого, возможно и вести конструктивный диалог, как говорят немцы, auf Augenhöhe – то есть на равных (так ведь работает «многополярность» ?).

России нужно смотреть на готовые к диалогу европейские силы – и не просто как на тех, с кем можно выгодно вести нефтедолларовый бизнес, но как на тех, с кем у нас общего больше, чем с другими политическими силами, а потому думать над путями и основами основательного сотрудничества, не питая иллюзий, что этот разговор будет простым. В такой перспективе нельзя исключить и «континенталистский» сценарий – пожалуй, наиболее благоприятный по целому ряду соображений, в числе которых и вопрос культурно-исторической идентичности на фоне давления «Юга», и культурно-религиозных ценностей на фоне вызова того, что принято называть «воукизмом».

Разумеется, одного единомыслия в ценностях и идентичности достаточным быть не может, и внешние объективные обстоятельства все равно будут определяющими. Но ведь и они – во многом следствие запутавшихся в клубок политических воль, а потому дискуссия, куда эти самые политические воли должны быть направлены уже завтра, стократ важнее столь милых нашему сердцу идеологических самоуспокоений.

Автор: Филипп Фомичёв, аспирант Школы философии и культурологии факультета гуманитарных наук Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики», исследователь консерватизма и правых течений в Германии, НИУ ВШЭ.