Рынок смыслов: Зачем ценностям биржевой аппарат

И думал: а что если «ценности» в смысле «активы, обладающие стоимостью» — рамка адекватнее, чем философия?

Язык знает больше

Слово «ценность» хранит связь с ценой. Но философская традиция это затушёвывает — уводит в сферу смыслов, интерпретаций, «духовного». А весь язык, которым говорят о культуре, — экономический. «Сокровищница языка» (хранилище). «Наследие» — то, что передаётся по праву. «Вклад в культуру» — депозит. «Духовное богатство». «Обогащение» смыслами. Даже «культура» — от colere, возделывание. Сельхозактив. Паши, удобряй, собирай, зарабатывай. Голливуд, кстати, в этой логике и работает. Язык с самого начала фиксировал: это собственность, накопление, передача, присвоение. Философия сказала: «нет-нет, это всё фигуры речи». А это не метафоры, это буквальное корректное описание. Операциональный аппарат

Если ценности — это активы, то появляется рабочий инструментарий. Амортизация: ценности требуют поддержания. Ликвидность: одни конвертируются легко, другие заморожены. Залоговая стоимость: под что можно получить кредит — в данном случае доверия. Оценка и переоценка: кто и как определяет «котировки». Портфель: диверсификация или концентрация. Транзакционные издержки: что теряется при передаче. Философия даёт только «интерпретацию» и «горизонт понимания». С этим невозможно работать, можно только бесконечно рефлексировать. Язык политэкономии — более адекватный метаязык для описания ценностей, чем язык философии. Он позволяет видеть структуру, потоки, бенефициаров. Возвращение к политэкономии, но с новым аппаратом. Маркс описал структуру: кто владеет, кто нет. Но не дал механики. Как происходит переоценка? Как возникают пузыри? Что такое короткая позиция в культурных войнах?

Биржевой язык — это классовая теория плюс теория игр плюс операциональность. Ключевое противоречие

Есть те, кто хочет ликвидности: свободное обращение, выход на любые рынки. И есть, кто хочет гарантий сохранения накоплений: «это не товар», «это священное», «это не продаётся». Российский консервативный дискурс — почти идеальная иллюстрация. «Духовные скрепы» — буквально язык гарантий. «Традиционные ценности» объявляются неотчуждаемыми: семья, Пушкин и пр. — «не продаются». Любая попытка «торговаться» — кощунство. Это рациональная стратегия держателей актива. На открытом рынке интерпретаций, где конкурируют версии истории и модели семьи, такая позиция монополиста не работает. Поэтому нужен режим майората: актив передаётся целиком, не делится, не переоценивается. Институты: эмитенты и регуляторы

То есть ключевой вопрос — не «сколько стоит ценность», а «кто определяет, сколько она стоит». «Бесценное» суть не отсутствие цены, а «монополия на оценку». Кто сертифицирует, что традиционно, а что нет? Между институтами идёт борьба за право быть центральным банком ценностей — эмитентом и регулятором. Церковь говорит, что брак — «таинство», заявляя монополию на сертификацию. Когда государство вводит «семейные ценности» в Конституцию, оно перехватывает право эмиссии. Оба игрока рационально хотят быть тем, кто регулирует. Здесь же — аборты. Тут — фундаментальная проблема «консервативного интернационала». Он невозможен как настоящее объединение. Левый и либеральные интернационалы могут существовать, потому что они про универсалии: от «свободного рынка» до «справедливости распределения». Консервативный проект — по определению защита локальной монополии. Русская традиция, американская традиция, венгерская традиция — это разные домены с разными владельцами. «Консервативный интернационал» оказывается не союзом единомышленников, а картельным соглашение монополистов. Они могут договориться не конкурировать на чужих территориях и вместе противостоять внешней угрозе. Но они не могут создать общий рынок ценностей — потому что весь смысл их позиции в том, что ценности не должны свободно обращаться. Каждый защищает свой актив — в том числе друг от друга. Глеб Кузнецов, политолог.